ТАТУИРОВКА

Потоки людей текли по полированным плитам подземного перехода, как языки лавы.
Меня толкали и пихали в бока, кто-то грубо сказал:
- Что встала, дура? Шевелись.
Подземелье глотало и равнодушно перемалывало человеческую биомассу. Метро – обиталище древнего Бога. Кажется, его звали Молох.

Справившись с приступом непонятной тошноты, я повернула к лестнице, прибавила шаг. Еще минут пять таких задержек и опоздаю на лекцию.
На платформе люди стояли плотно, плечо к плечу. Я прижалась к колонне, чтобы меня как можно меньше задевали.
Свежо было в памяти воспоминание, как на рельсы перед подходящим поездом столкнули девушку.
Ее крик мне иногда снится ночами, проступает яростными красными всплесками в рисунках.
В черном жерле тоннеля зашумел подбегающий металлический зверь – электричка.
Я нехотя отлепилась от холодного мрамора, подвигаясь ближе к ребру платформы.

Снова затошнило. Сглотнула, пытаясь загнать поглубже рвотный спазм. Меня прижало к черной кожаной мужской куртке, покрытой многочисленными заклёпками и булавками, и потащило в двери вагона.
От парня, к которому меня прижало, пахло холодом, камнем, плесенью. Я взглянула на щетину на мужской щеке, перевела взгляд на шею.
Из-за воротника куртки выглядывала татуировка - черная морда то ли дракона, то ли ящерицы. Парень пошевелился, меняя позу, поднял руку к поручню, покрутил головой.
Я поморщилась - запах усилился. Удивленно моргнула – татуировка на коже зашевелилась, поползла выше.
Все-таки это была ящерица. Она выползла из-под куртки полностью, уселась на выбритом затылке, обвив длинным хвостом шею парня. Уставилась на меня немигающими желтками глаз.
Мужчина, словно почувствовав мой взгляд, обернулся. Я отпрянула, как от удара хлыстом. Он смотрел сквозь меня. В никуда, в несуществующую реальность, где на черных камнях спят ящерицы, а звезды гаснут лишь к полудню. Зрачки парня, суженные в точку, иногда чуть расширялись, пульсируя. Чем это он обдолбан?


Я наступила на ногу стоящему сзади бородачу в красной ветровке, в панической попытке отодвинуться, начала проталкиваться в людской толпе к дверям, замечая краем глаза, как татуировка у парня в чёрной куртке ползет по шее к уху. В считанные секунды ящерка заползла в ушную раковину, перебирая лапками. Вот дернулся кончик хвоста, и она исчезла полностью.
Хрен с ней, с лекцией. Следующая пара – техника рисунка. К ней я успею, сославшись на пробки, менструальные боли и еще какие-нибудь важные причины.
Человеческий поток вынес меня через распахнувшиеся двери, оборвав одновременно приступ тошноты и пуговицу на рукаве.

Сон. Из тех, что ни за что не вспомнить поутру. Лишь воспоминание тяжести и попытки вырваться сквозь упругую липкую субстанцию, обволакивающую, давящую.
Обычно я не придаю снам большого значения. А кто придаёт?
В обычном утреннем режиме, с осторожной злостью ткнуть в кнопку телефона, отключая раздражающий будильник. Оправив мятую пижаму, прошаркать на кухню, включить телевизор, щёлкнуть зажигалкой и сделать первую затяжку.
Что-то сегодня не так. Утренняя сонливость не проходила. Сухие губы мяли фильтр сигареты, и руки чуть заметно дрожали. Неужели опять? Ведь только в январе проболела пневмонией, провалявшись в постели две недели.
Легко проверить. Аптечка. Градусник. Ещё одна сигарета и утренняя передача, где улыбчивая деловая тётка учит готовить вкусный и полезный завтрак на всю семью.
Тридцать семь и девять. Паршиво? Ещё как! Тётка в телевизоре всё улыбалась, рассказывая о полезности капусты, а я набирала номер Светки, нашей старосты.


Интересно, это уже на генетическом уровне, или приобретённое - приглушать голос, делать мученическое лицо и стараться говорить в нос, рассказывая о болезнях по телефону?
Светка фальшиво посочувствовала, пожелала здоровья и отключилась.
Вызвать врача на дом? Лень. Вернее, нежелание лишних телодвижений. У нас с этим не строго, поверят без справок. Да и обещанные преподавателями с пяток автоматов по профилирующим предметам заставляли спокойно относиться к грядущей сессии.
Как там папа говорил: "Если лечиться, гриппом будешь болеть всего семь дней. А если не лечиться - то целую неделю."
Плевать. Развела пакетик Фервекса (с лимоном), выпила с печенкой. Насморка вроде нет - и то хорошо.


А с мольберта в комнате всё смотрит на меня, раскрыв рот в беззвучном крике, девочка.
Машинист в кабине поезда, обозначенного пока лишь небрежными мазками, судорожно ищет рукой рычаг экстренного торможения. Он надеется, ругается про себя, отвергает неизбежное. Но я-то точно знаю, что серая обезличенная толпа, толкущаяся у жёлтой линии, уже сделала своё дело. И девочка безвозвратно нависла над бездной.
И как бы я ни старалась, какие бы краски не брала, всё равно алый цвет превалирует. В одежде девочки. В мазках, обозначающих огни поезда. В толпе, особенно ярко у той линии, линии невозврата...

Затяжная простуда перешла в кашель. Потом стандартное - «здравствуй, бронхит».
Запахи красок и растворителей царапают горло. Поэтому я рисую углем и карандашом, держа на всякий случай под рукой огрызок мелка пастельной оранжевой охры.
Рада бы не рисовать, да не могу. Те, кто живет на изнанке бумаги и холста, ждут свободы, телепатируя: - Выпусти нас.
Девочка на картине по-прежнему висит над рельсами, словно паря.
Ни вниз, в бездну, ни назад - в жизнь. Балансирует на воздушном мосту между двумя мирами. Я опасаюсь нарушать этот баланс, словно могу повлиять на ход реальных событий.

- Ну, как ты там, болезная? – голос Светки в телефонной трубке преувеличенно бодр, словно она говорит со смертельно больной. Ах да, староста. Надо проявлять внимание к своим одногруппникам.
- Жить буду, - подыгрыв�