Уронит ли ветер в ладони серёжку ольховую,
начнёт ли кукушка сквозь крик поездов куковать,
задумаюсь вновь и, как нанятый, жизнь истолковываю,
и вновь прихожу к невозможности истолковать.
Себя низвести до пылиночки в звёздной туманности,
конечно, старо, но поддельных величий умней,
и нет униженья в осознанной собственной малости –
величие жизни печально осознано в ней.
Серёжка ольховая, лёгкая, будто пуховая,
но сдунешь её – всё окажется в мире не так,
и, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая,
когда в ней ничто не похоже на просто пустяк.
Серёжка ольховая выше любого пророчества.
Тот станет другим, кто тихонько её разломил.
Пусть нам не дано изменить всё немедля, как хочется, –
когда изменяемся мы, изменяется мир.
И мы переходим в какое-то новое качество,
как вдаль отплываем к неведомой новой земле,
и не замечаем, что начали странно покачиваться
на новой воде и совсем на другом корабле.
Когда возникает беззвёздное чувство отчаленности
от тех берегов, где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ, ей-богу, не надо отчаиваться –
поверь в неизвестный, пугающе черный причал.
Не страшно вблизи то, что часто пугает нас издали.
Там тоже глаза, голоса, огоньки сигарет.
Немножко обвыкнешь, и скрип этой призрачной пристани
расскажет тебе, что единственной пристани нет.
Яснеет душа, переменами неозлобимая.
Друзей, не понявших и даже предавших, – прости.
Прости и пойми, если даже разлюбит любимая,
серёжкой ольховой с ладони её отпусти.
И пристани новой не верь, если станет прилипчивой.
Призванье твоё – беспричальная дальняя даль.
С шурупов сорвись, если станешь привычно привинченный,
и снова отчаль и плыви по другую печаль.
Пускай говорят: «Ну когда он и впрямь образумится!»
А ты не волнуйся – всех сразу нельзя ублажить.
Презренный резон: «Всё уляжется, всё образуется…»
Когда образуется всё – то и незачем жить.
И необъяснимое – это совсем не бессмыслица.
Все переоценки нимало смущать не должны, –
ведь жизни цена не понизится и не повысится –
цена неизменна тому, чему нету цены.
…С чего это я? Да с того, что серёжка ольховая,
кукушка-болтушка, мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я? Да с того, что серёжка ольховая
лежит на ладони и, словно живая, дрожит…

(умыкнула у Берегини)

• 
• 
•