Я смотрю, как он говорит, и верчу, верчу в голове, как маховик: "молчи, молчи, молчи". По его молодому воспалённому лицу уже стекает сок, и лопаются клетки одна за другой, пузырясь митохондриями, рибосомами, вакуолями, умирая.

Им позволяют говорить, их отщипывает мясистая рука от грозди гениев, кладёт в тарелку и прижимает пальцем к фарфоровому дну, и мальчик-девочка-кто-ты-там набухает, деформируется от давления, неспелая ещё хрупкая виноградина, и с чвяком разлетается, обрызгав соком, сукровицей, словом тех, кто смотрел, дыханье сжав в кулак, на аутодафе. А язык пройдётся сотнями сосочков по пальцу, вымоченному в соке, и губы тянутся в улыбке: хороший, сладкий будет в этом поколеньи урожай.
Не разрешать бы им, но кто, кто видит всю картину в целом, кто, кроме этой пары белых рук?

Нельзя давать им говорить, непрочным скороспелкам, пока бурлит в них, бродит кровь. Сейчас все так боятся не успеть, что их не удержать, не дать им вырасти, и вырастить корней пучок, и выпустить упругий стебель, нет. Мы топчем, жрём доступный и неспелый виноград, не думая, что будет завтра, ведь нас уверили, что завтра может не прийти.

Где годы ученичества, где молчаливый труд? Есть только палец сверху, ах, посмотри, как молода и как талантлива уже, и как вкусна, когда, немного придавив, мы ей пускаем сок, скорее, помоги, давай нажмём покрепче, ведь запах гения чужого дурманит и пьянит, и хочется летать.

И что потом? Слизав с себя словесный сок, наевшись им, мы отвернёмся от кишок, костей наружу, от сломанного неподвижного хребта, ведь рядом так легко найти кого-то нового, они ведь так боятся не успеть и, отторгая пуповину грозди, летят в тарелку - только подставляй.

Но спелых нет, их мало так, что вовсе нет, пустые ссохшиеся лапки по осени; не будет урожая. И, оторвав лицо от пиршества, рассевшись среди подгнившей кожуры, мы скажем: даа, теперь не так, как раньше. Где современных достоевских и винчи отыскать?

Молчи, молчи, молчи. Молчи, пока не станет тридцать три, и сорок, и сорок пять.

А мальчик, уже надтреснутый и обречённый, кричит: я стар и жизнь вся позади, и больше нечего хотеть, ведь мне почти что двадцать три.
Нас воспитали так, мы воспитались так. Никто не хочет быть свечой, и все - петардой.
И скоро станет оглушительно темно. По окончании салюта.

дорога птиц (хейхенейкко)

• 
• 
•